РЕПИН В МОСКВЕ

В конце ноября 1877 года над сумеречными громадами московских домов взметнулись огни победного салюта. Радостные люди выбегали на улицы, поздравляли друг друга. Плевна взята! Сулейман-паша сдался, а с ним 43 тысячи турок.

Репин жил в Москве еще только три месяца и прочного круга друзей пока не имел, а вот старина Москвы влекла его неудержимо, стучалась в сердце, требовала творческого воплощения.

Давнее, давнее подступало совсем близко, звало и просило явить миру забытую трагедию: Новодевичий монастырь, робкий свет теплится в келье царевны Софьи; безутешная, гордая и гневная, она мрачно склонилась над греческими письменами священных книг и долго, до рассвета читала их, не поднимая головы... А когда холодный рассвет все же неумолимо наступал, судорожно вцепившись пальцами в решетку, в ужасе глядела царевна на мертвое лицо повешенного под ее окном стрельца... Не молитвы, а проклятья срывались с ее губ, и к мести взывала душа...

Репин добился наконец выразительного рисунка, пометив под ним: "Правительница царевна Софья Алексеевна через год после заключения ее в Новодевичьем монастыре во время казни стрельцов и пытки всей ее прислуги в 1698 году".

Потом Репин не мог не поделиться чувствами с близким другом Стасовым и написал в Петербург: "Голова горит от чудеснейших мыслей, от художественных идей, в то время как сердце так горячо любит весь мир, с таким жаром обнимает все окружающее".

Вскоре, встретившись с Третьяковым, Репин не удержался и показал ему эскиз будущей картины. Третьяков, обычно молчаливый, здесь с жаром высказал свое одобрение: "Если Вы, добрейший и любезнейший Илья Ефимович, остановитесь писать Софью в царской одежде, то, мне кажется, следует ей дать в руку ручное зеркальце. Иных тогда трудно иметь было. Уж особенно в монастыре. Зеркало могло бы быть судорожно сжато и опущено, другая рука могла бы схватиться за стол или иное что; тогда фигура вышла бы еще выразительнее и энергичнее, а то со сложенными руками может быть похоже на позировку".

"Что за чудесная идея Вам пришла в голову! - согласился Репин.- Это необыкновенно верно, поэтично, а главное, так подымает и объясняет мою фигуру Софьи! Я в восторге!.. Зеркало - это превосходно, и попробую".

Знакомство Репина и Третьякова, состоявшееся еще в Петербурге, с переездом Репина в Москву перешло в самую близкую дружбу. Третьяков заказал ему портрет своей матери Александры Даниловны. Она позировала безупречно, сознавая особую серьезность труда художника. Высокая и статная, садилась степенно в кресло, от ее умного некрасивого лица, зоркого взгляда светлых глаз веяло благородством. Нос с горбинкой и чуть выдвинутый вперед подбородок придавали лицу выражение недоступности.

Репин, глядя на Александру Даниловну, не удивлялся, что все дети, которых ей пришлось воспитывать одной, без мужа, благоговеют перед ней и что уже взрослые сыновья не забывают каждый день навещать ее в маленьком домике, чтоб поцеловать "дражайшей маменьке" ручку и справиться о ее здоровье.

По радушному приглашению Третьякова Репин стал часто приходить в гости в Толмачи. Семьей Третьяковых он был принят с восторгом. Заботливое внимание окружило его здесь. Он чувствовал себя в родственном кругу, много говорил, забавно рассказывал о своем детстве. Уютно усевшись в кресле, мог подолгу слушать музыку. С каждым разом отношения между Репиным и Третьяковым становились теплее.

Третьяков видел, какое горячее сочувствие со стороны Репина находит его собирательская деятельность, как искренне стремится замечательный художник помочь ему советами и делом, чтобы лучшие картины не миновали галереи. Третьяков благодарил Репина, говорил, что он и Крамской серьезно помогают ему в составлении коллекции. Репин скромно возражал: "Вы напрасно говорите, что мы, художники, якобы тоже участвуем в создании этого чудного памятника. Нет! Честь этого создания всецело принадлежит Вам, а мы тут простые работники, берущие свою плату за работу".

Неоднократно Третьяков посещал мастерскую Репина. Среди всех работ особенно нравилась ему та, которую художник хотел показать на 6-й передвижной выставке и о которой еще Стасов из Петербурга писал: "Если проекты и намерения Репина удадутся, то нам предстоит видеть картину, равную "Бурлакам", а то и выше..." Неотразимо глядел на Третьякова с холста чугуевский протодьякон Иван Уланов. Художник с нескрываемой гордостью показывал портрет. Не удерживался, подбегал к мольберту, чуть касался пальцами холста, как бы в чем-то удостовериваясь, и удивленно восклицал: "Он живой передо мною, едва не говорит!"

"Это экстракт наших дьяконов, ...у которых ни на одну иоту не полагается ничего духовного,- весь он плоть и кровь, лупоглазие, зев и рев, рев бессмысленный, но торжественный".

Третьяков упрашивал уступить "Протодиакона" в галерею. Репину трудно было расставаться с полюбившейся работой, но все же Третьякову он счел невозможным отказать: "Признаюсь Вам откровенно, что если уж его продавать, то только в Ваши руки, в Вашу галерею не жалко: ибо, говоря без лести, я считаю за большую для себя честь видеть там свою вещь".