«Москва горит». Последняя встреча с Маяковским

В январе 1930 года Центральное управление государственными цирками (ЦУГЦ) предложило мне быть художником цирковой пантомимы в Московском цирке. Автор - Владимир Маяковский, режиссер-постановщик - Сергей Радлов. 23 января Маяковский подписал договор с ЦУГЦ на сочинение сценария, а вскоре и мы с Радловым подписали тоже. Работой я была увлечена. Срок небольшой. Ездили с Радловым часто в Москву - разговаривать с Маяковским.

20 февраля 1930 года, точно по договору, Маяковский читал на заседании Художественно-политического совета ЦУГЦ сценарий «Героическая меломима - Москва горит (1905 год)». Он был одобрен, и 28 февраля Маяковский прочитал его на выездном заседании совета на фабрике «Трехгорная мануфактура» при участии рабочих и актива ВЛКСМ Красной Пресни.

Маяковский относился к работе очень взволнованно, многое переделывал в результате начавшихся репетиций, а многое с яростью отстаивал. Дирекция, как ей и полагается, вставляла палки в колеса нашей фантазии, тянула нас на проверенный (главным образом кассово!) трафарет «труцциевских пантомим» и жадничала в деньгах на оформление. Я любила присутствовать при боях Маяковского с дирекцией - он издевался нещадно, но до начальства, забронированного чувством собственного величия, всепонимания и денежной власти, это не всегда доходило.

Помню сражение за текст афиши. Дирекция хотела печатать уже испытанную временем трафаретную афишу. Анонсы-листовки, извещавшие о «Грандиозной водяной пантомиме», уже были выпущены - Маяковский возмутился и сказал, что пантомимой называется действие без слов.

- Ну, а тогда зачем же мои стихи? То, что я сочинил, должно называться «героическая меломима». Водопада не будет. Я не водопровод, и «воды» в моих стихах тоже нет. (Впоследствии все же он сделал уступку, и «водопад» был, но обоснованный: в финале плотина и пуск гидроэлектростанции.)

Каждая строчка, каждое слово острых, разящих стихов, как никогда еще в цирке, должны вести за собой стремительное действие. Это не сразу поняли не только дирекция, но и труппа.

Вскоре Радлов заболел и не мог продолжать работу. Он просил вести репетицию своего помощника, молодого режиссера Федора Васильевича Бондаренко. Мы его знали по инсценировке «Слет пионеров».

Я утопаю в работе то в Москве, то в Ленинграде. Владимира Владимировича вижу урывками на репетициях, и часто лишь издали!.. Владимир Владимирович очень нервничает. Говорит, что болеет гриппом. Охрипший...

Хочу рассказать о нескольких эпизодах, свидетелем и участником которых был Владимир Владимирович. Перед одной из картин выходит глашатай и говорит:

«Москва поднималась, как знамя, Над ней пылало небо Декабрьских дней». После этого включается свет и, как сказано в ремарке Маяковского, «арена изображает кусок Страстной площади с памятником Пушкину в центре. К нему пробираются сквозь толпу, запрудившую всю площадь (арену), рабочий с мальчиком. Рабочий влезает на постамент памятника и оттуда кричит:

«Долой самодержавие!
Жандармские гады 
Стреляют в безоружных.
На баррикады! Свобода на бумаге -
На деле - приклады. Готовьтесь к бою,
На баррикады! Громите
Оружейные магазины и склады. Браунинг в руки,
На баррикады!»

Памятник Пушкину должен быть объемным - он виден зрителям со всех сторон. Лепить бутафорский памятник почти в натуральную величину предложили скульпторам - они запросили плату, равную сумме, утвержденной на все оформление. Отказаться от одной из важных сцен меломимы невозможно. Кто-то порекомендовал нуждающуюся женщину-скульптора. С ней «задешево» дирекция и договорилась. Для работы отвели место в помещении для животных - «за кулисами». Привезли несколько возов глины. Плотники соорудили из досок каркас постамента и фигуру Пушкина, сколотили удобную высокую лестницу с площадкой. Я уповала на то, что по сценарию зима и можно будет многие погрешности «Пушкина» замаскировать ватным снегом. Скульпторша закончила фигуру и перешла к голове Пушкина, так что стоять ей приходилось на самом верху лестницы. Маяковский обрадовался, что памятник делается, и просил сказать, когда вчерне будет готов. Но случилось непредвиденное: для очередной программы цирка привезли новых артистов - львов. Клетки с ними поставили рядом с лестницей скульпторши, и когда я пришла показать Владимиру Владимировичу плохо получавшегося Пушкина, раздался рык и рев, и мы увидели, как стоявшая на самом верху на площадке скульпторша вскрикнула, сникла, сложилась гармошкой, не подавая признаков жизни. Я стала ее окликать - молчание. Маяковский полез наверх, взял на руки женщину и бережно спустился с нею. И жалость и смех были на его лице. Я бросилась за дежурным врачом. Маяковский волновался - что же будет с «Пушкиным»? Скульпторша заявила директору, что принуждена отказаться от работы. Кончал лепку и произвел всю работу из папье-маше бутафор, работавший в цирке, а погрешности скрыл снег из ваты.

Другая забавная история, связана с осуществлением картины «Пирамида классов». У Маяковского в сценарии сказано так: «Арена загорается». На арене - пирамида. Нижний ряд - закованные, работающие в кандалах рабочие. Второй ряд - жадное чиновничество. Третий ряд - попы, муллы, раввины. Четвертый ряд - буржуи и помещики. На самом верху - маленький царишка в огромной короне. Пока стоит пирамида, по барьеру арены проходят под конвоем закованные за революцию каторжники. Выходят глашатаи и произносят:

«Пирамида классов -
 сияет и высится. 
Капиталистов - лоснятся 
лица. 
Самодержавец 
развлекается и 
веселится».

Пирамиду эту, по моим эскизам и чертежам, соорудили. В нужный момент, в темноте, под стихи, произносимые глашатаями, ее быстро спускали на высоту человеческого роста и одновременно со спуском пирамиды на арену выходили артисты, изображавшие работавших в кандалах рабочих, и когда включали свет, то зрители видели очень убедительную плакатно-выразительную картину «Пирамида классов». Она всегда имела огромный успех. Пока шла работа над осуществлением пирамиды, Маяковский, увидев меня на репетиции, спросил: «Как с «пирамидой»?» Я предложила ему посмотреть.

В одном из соседних домов, в полуподвале, дирекция организовала мастерскую по производству фигур для пирамиды. Фигуры должны были быть очень легкими. Я разработала чертежи проволочных каркасов фигур. Эти проволочные манекены, разные по форме, несли в себе характеристики и особенности изображаемых персонажей, а костюмы, в которые они должны были быть одеты (абсолютно реальные), делали их правдоподобными. Головы - из легкого папье-маше. Парики, бороды, усы, грим были шаржированными и подчеркивали характеры типажей.

Я повела Владимира Владимировича в мастерскую. Мы вышли из цирка и не успели сделать несколько шагов, как увидели, что люди, идущие нам навстречу по тротуару, оборачиваются назад и шарахаются в стороны... Причиной были движущиеся по направлению к цирку сенаторы, священники, митрополиты, дьячки, генералы, приставы, городовые... Они «шли», слегка раскачиваясь, - портные и бутафоры переносили готовые фигуры на шестах для водворения в бутафорскую цирка.

Владимир Владимирович, еще не видевший этих фигур, остановился ошеломленный. Замолк, а потом начал безудержно и беззвучно хохотать (он всегда смеялся беззвучно). Цветной бульвар, дома, граждане и вдруг - эти страшные люди прошлого, двигающиеся нам навстречу. Прохожие реагировали по-разному: кто-то говорил, что это «невзаправдашные», кто-то говорил, что это «уроды из цирка» - там всякое бывает! - кто-то, разобравшись, хохотал. Высказывались предположения.

- Да это их переодели и перегоняют снимать на кино.

Были осенявшие себя крестным знамением старушки торговки с корзинками и бидонами (рынок рядом). Кто-то громким, шипящим шепотом спрашивал:

- Небось мощи перетаскивают? Ой! Да неужто в могилах нетленными сохранились? Да куда же их? Батюшки! Гляди! Пристав да городовые! Где же они прятались, такие здоровенные, да со свистками?!

Подготовка меломимы шла торопливо и нервно. Куски вчерне намечены и разработаны - теперь надо собирать и соединять в ритме и темпе. Многие элементы оформления подавались на арену к репетициям. До актерских репетиций, которые начинались в десять часов утра, я и помощник режиссера приходили репетировать с рабочими и осветителями подачу и перемены декораций отдельных картин и освещение.

Были уже первые числа апреля. Радлов сообщает, что все еще болеет и вернуться на работу не сможет. Откладывать премьеру невозможно, работу продолжает Ф. П. Бондаренко. Вот близится первая сводная репетиция, вроде генеральной.

13 апреля. Четыре часа дня. Кончилась актерская репетиция. С арены все ушли. Теперь она в моем распоряжении до шести вечера, когда начнут готовить вечернее представление. Монтируем какие-то домики, впервые попадающие на арену, они еще не окрашены. Добиваемся точного выноса вещей на арену и их уборку. Некоторые вещи вижу впервые и огорчаюсь: ошибки в размерах, форме, окраске... Хожу по арене раздраженная. Время идет - толку мало.

Внезапно... в полном безмолвии пустого цирка раздается какой-то странный, резкий, неприятный, бьющий по взвинченным нервам сухой треск, быстро приближающийся к той стороне арены, где я переругиваюсь с главным плотником. Оборачиваюсь на звук... Вижу Маяковского, быстро идущего между первым рядом кресел и барьером арены с палкой в руке, вытянутой на высоту спинок кресел первого ряда. Палка дребезжит, перескакивая с одной деревянной спинки кресла на другую. Одет он в черное пальто, черную шляпу, лицо очень бледное и злое. Вижу, что направляется ко мне. Здороваюсь с арены. Издали, гулко и мрачно, говорит:

- Идите сюда! - Перелезаю через барьер, иду к нему навстречу. Здороваемся. На нем - ни тени улыбки. Мрак.

- Я заехал узнать, в котором часу завтра сводная репетиция, хочу быть, а в дирекции никого. Так и не узнал... Знаете - что? Поедем покататься, я здесь с машиной, проедемся...

Я сразу же говорю:

- Нет, не могу, у меня монтировочная репетиция и бросить ее нельзя.

- Нет?! Не можете?! Отказываетесь? - гремит голос Маяковского. У него совершенно белое перекошенное лицо, глаза какие-то воспаленные, горящие, белки коричневатые, как у великомучеников на иконах... Он опять невыносимо выстукивает какой-то ритм палкой о кресло, около которого стоим, опять спрашивает:

- Нет? Я говорю:

- Нет. - И вдруг какой-то почти визг или всхлип:

- Нет? Все мне говорят «нет»!.. Только нет! Везде нет... Он кричит это уже на ходу, вернее, на бегу вокруг арены к выходу из цирка.

Палка опять визжит и дребезжит еще бешенее по спинкам кресел. Он выбегает. Его уже не видно...

Что-то почти сумасшедшее было во всем этом. Стою ошарашенная. Очень бьется сердце, дрожу, ничего не понимаю - что, почему? Что это - каприз? Ведь я работаю над его рождающимся произведением... Он ведь человек «бывалый» и в театре, и в цирке! «Как же быть? Как же быть?..» - бубнит у меня в голове. Слышу голос с арены:

- Товарищ Ходасевич, так что же, будете работать дальше?

Говорю:

- Да, сейчас, - а сама бегу к выходу, куда исчез Маяковский. Выскакиваю на улицу, настигаю его около автомобиля (он привез из-за границы маленькую машину «Рено») и говорю неожиданно для себя:

- Владимир Владимирович, успокойтесь! Подождите несколько минут, я поговорю с рабочими, я поеду с вами, но дайте договориться - пусть без меня докончат монтировочную.

Бегу обратно на арену, быстро договариваюсь, направляюсь к выходу. Вижу: Маяковский стоит прекрасный, тихий, бледный, но не злой, скорее, мученик. Думаю: «Пусть каприз, но это же Маяковский! Правильно, что я согласилась!» Владимир Владимирович, ни слова не говоря, подсаживает меня в машину, садится рядом со мной и говорит шоферу:

- Через Столешников.

Мы едем. Сначала тягостное молчание. Потом он поворачивается, смотрит на меня и ласково, с какой-то виноватой полуулыбкой говорит (а я вижу, что глаза его думают о другом):

- Я буду ночевать у себя в Лубянском проезде - боюсь проспать репетицию, прошу вас, позвоните мне туда по телефону часов в десять утра, - говорит, а глаза отсутствуют.

Проехали Петровские линии, медленно сворачиваем в Столешников - народу в этот час много. Проехали не более трех домов... Вдруг голос Маяковского шоферу:

- Остановитесь!

Небольшой поворот руля, и мы у тротуара. Владимир Владимирович уже на ходу открывает дверцу и как пружина выскакивает на. тротуар, дико, «мельницей», крутит палку в воздухе, отчего люди отскакивают в стороны, и он почти кричит мне:

- Шофер довезет вас куда хотите! А я пройдусь!.. - И быстро, не поворачиваясь в мою сторону, тяжелыми огромными шагами, как бы раздвигая переулок (люди расступаются, оглядываются, останавливаются), направляется к Дмитровке.

Не знаю, слышал ли он, как я, совершенно растерявшаяся, высунулась в окошко машины и крикнула ему вдогонку: «Какое хамство!» (Вероятно, не слышал - надеюсь!..) Шофер спросил:

- Куда ехать?

- Обратно в цирк, - сказала я в каком-то полуобморочном состоянии.

Все было противно, совершенно непонятно и поэтому - страшно. Мы обогнали Владимира Владимировича. Он шел быстро, «сквозь людей», с высоко поднятой головой - смотрел поверх всех и был выше всех. Очень белое лицо, все остальное очень черное. Палка вертелась в воздухе, как хлыст, быстро-быстро, и казалось, что она мягкая, эластичная, вьется и сгибается в воздухе. Кто-то заслонил его...

14 апреля уже с восьми утра я была в цирке и вела монтировочную репетицию, а в одиннадцать часов было начало первой сводной репетиции всей меломимы с артистами.

Накануне я вернулась домой расстроенной и недоумевающей - почему меня обидел Владимир Владимирович? На сердце было растерянно и тревожно - за меломиму, за мою работу (многое, конечно, не получалось так, как задумано, и это всегда оскорбительно - поди разбирайся, кто виноват. Да обычно и времени и денег на переделки уже нет).

Взяв себя в руки и вспомнив, что надо звонить Маяковскому, я с небольшим опозданием бегу к телефону в кабинет директора, находившийся на втором этаже, на лестнице встречаюсь с директором.

- Как монтировочная? Куда вы так торопитесь? - спрашивает он, бренча связкой ключей в кармане.

Отвечаю:

- К телефону. Дайте, пожалуйста, скорее ключ от вашего кабинета, меня ждут на арене, а я обещала позвонить Владимиру Владимировичу и сказать, в котором часу начинается актерская репетиция, - он хотел приехать...

Директор перебивает меня и спокойно, медленно говорит:

- Не старайтесь - Маяковского нет. Мне только что звонили...

Я его перебиваю и говорю:

- Так вы ему сказали, что репетиция в одиннадцать?

- Я же вам говорю: его нет.

До меня не доходит ужасный смысл этого «его нет». Я злюсь, не до шуток, говорю:

- Какая ерунда! Где же он?

- Его уже вообще нет - в десять часов пятнадцать минут он застрелился из револьвера у себя дома. Вы понимаете?

Я уже ничего не понимала и не чувствовала... Очнулась лежа на диване в кабинете директора. На холодном, противном кожаном диване... Около меня хлопотала девушка из медпункта. Я очнулась, вскочила и, узнав, что директор внизу, бросилась туда...

Кое-где по цирку уже бродили артисты, пришедшие на репетицию, - она должна была вот-вот начаться. Около арены увидела директора с администратором. У них был спокойный вид, и они, не торопясь, переговаривались. Я подошла в то время, когда директор говорил раздумчиво администратору:

- Пожалуй, надо срочно отменить заказ на двойного размера афишу пантомимы. Самоубийство автора - лучшая реклама! Администратор сказал, что только вчера договорился о двойной афише.

- Ну, так быстро поезжайте и откажитесь!

Вот-вот должна начаться репетиция. «Нужно работать! Нужно доканчивать работу! Тем более, во имя! В память!» - бубнит внутри меня. Говорю директору:

- Вы, конечно, объявите о случившемся артистам?

- Конечно же, нет, - спокойно говорит он, - это отвлечет их от репетиции, и она пройдет недостаточно продуктивно. А потом они сами узнают...

- Как?! Даже минуту потратить на Маяковского вам жалко? Вы подлец! - уже почти в истерике кричу я шепотом - голос меня покинул.

Но жизнь продолжалась, и я старалась заглушить в себе работой ужас, догадки, возмущение. А Маяковского-то уже не было! (Да, все очень страшно, но все оказалось возможно пережить и перечувствовать и работать с полной отдачей себя, даже больше, чем прежде. Только понять - невозможно!

...Меломима дорабатывалась вскачь, галопом. И днем и после вечерних спектаклей, а ночью шли монтировочные репетиции. У меня было такое напряженное состояние и вместе с тем какое-то бессилие от отчаяния и ужаса, что я еле справлялась с работой. Ни в Гендриковом переулке, ни в клубе писателей не могла быть, вырвалась только (вернее, не могла уже удержать себя, чтобы не пойти) на похороны.

Конец похоронной процессии нагнала возле Донского монастыря. Пыталась протолкаться ближе к гробу - почти невозможно. Только уже когда процессия остановилась у кирпичных стен монастыря, мне удалось пробиться ближе. Передо мной был грузовик, очень достойно, очень грандиозно оформленный под небывалый стальной танк художниками Родченко и Татлиным. Машину вел Михаил Кольцов. Выступали с речами... Я уже не в состоянии была что-либо воспринимать...

Надо было растянуть силы до премьеры героической меломимы «Москва горит».

Публикация ТАМАРЫ ИВАНОВОЙ